Он писал стихи всего несколько лет в ранней юности. Мальчишка-бунтарь из глухой провинции сбежал со своей фермы и с головой окунулся в парижскую богему никем не признанных поэтов. Яростно протестовал против любых устоев — свобода, только свобода безо всяких границ! «Дайте свободу вновь пришедшим ненавидеть предков». Считал поэта магом, способным увидеть то, что скрыто за словами — «Поэт становится ясновидцем через длительное, тотальное и продуманное расстройство всех чувств». В каждой своей безумной мысли, в каждом неистовом чувстве шел до конца.

До предела измотанный беспорядочной, безалаберной, бессмысленной жизнью, в 19 лет он бросает своих старших друзей, чтобы никогда больше не видеть этих «проклятых поэтов» — и никогда больше он не написал ни строчки. Он скитается по Европе, нанимается солдатом в Индонезию, дезертирует оттуда, возвращается, добирается до Йемена, забирается вглубь неисследованной Эфиопии, заболевает раком и умирает в 37 лет. Он не знал, что его юношеские стихи уже начинают издаваться, что поэты считают его провозвестником «новой поэзии» — да и вряд ли его это вообще интересовало…

 

Пьяный корабль

 

Те, что мной управляли, попали впросак:

Их индейская меткость избрала мишенью,

Той порою, как я, без нужды в парусах,

Уходил, подчиняясь речному теченью.

Вслед за тем, как дала мне понять тишина,

Что уже экипажа не существовало,

Я, голландец, под грузом шелков и зерна,

В океан был отброшен порывами шквала.

С быстротою планеты, возникшей едва,

То ныряя на дно, то над бездной воспрянув,

Я летел, обгоняя полуострова

По спиралям смещающихся ураганов.

Черт возьми! Это было триумфом погонь!

Девять суток как девять кругов преисподней!

Я бы руганью встретил маячный огонь,

Если б он просиял мне во имя господне!

И как детям вкуснее всего в их года

Говорит кислота созревающих яблок,

В мой расшатанный трюм прососалась вода,

Руль со скрепов сорвав заржавелых и дряблых.

С той поры я не чувствовал больше ветров –

Я всецело ушел, окунувшись, назло им,

В композицию великолепнейших строф,

Отдающих озоном и звездным настоем.

И вначале была мне поверхность видна,

Где утопленник – набожно подняты брови –

Меж блевотины, желчи и пленок вина

Проплывал, – иногда с ватерлинией вровень,

Где сливались, дробились, меняли места

Первозданные ритмы, где в толще прибоя

Ослепительные раздавались цвета,

Пробегая, как пальцы вдоль скважин гобоя.

Я знавал небеса гальванической мглы,

Случку моря и туч, и бурунов кипенье,

И я слушал, как солнцу возносит хвалы

Растревоженных зорь среброкрылое пенье.

На закате, завидевши солнце вблизи,

Я все пятна на нем сосчитал. Позавидуй!

Я сквозь волны, дрожавшие как жалюзи,

Любовался прославленною Атлантидой.

С наступлением ночи, когда темнота

Становилась торжественнее и священней,

Я вникал в разбивавшиеся о борта

Предсказанья зеленых и желтых свечений.

Я следил, как с утесов, напрягших крестцы,

С окровавленных мысов под облачным тентом

В пароксизмах прибоя свисали сосцы,

Истекающие молоком и абсентом.

А вы знаете ли? Это я пролетал

Среди хищных цветов, где, как знамя Флориды,

Тяжесть радуги, образовавшей портал,

Выносили гигантские кариатиды.

Область крайних болот, тростниковый уют, –

В огуречном рассоле и вспышках метана

С незапамятных лет там лежат и гниют

Плавники баснословного Левиафана.

Приближенье спросонья целующих губ,

Ощущенье гипноза в коралловых рощах,

Где, добычу почуяв, кидается вглубь

Перепончатых гадов дымящийся росчерк.

Я хочу, чтобы детям открылась душа,

Искушенная в глетчерах, рифах и мелях,

В этих дышащих пеньем, поющих дыша,

Плоскогубых и голубобоких макрелях.

Где Саргассы развертываются, храня

Сотни мощных каркасов в глубинах бесовских,

Как любимую женщину, брали меня

Воспаленные травы в когтях и присосках.

И всегда безутешные – кто их поймет? –

Острова под зевающими небесами,

И раздоры парламентские, и помет

Глупышей, болтунов с голубыми глазами.

Так я плавал. И разве не стоил он свеч,

Этот пьяный, безумный мой бег, за которым

Не поспеть – я клянусь! – если ветер чуть свеж,

Ни ганзейцам трехпарусным, ни мониторам.

Пусть хоть небо расскажет о дикой игре,

Как с налету я в нем пробивал амбразуры,

Что для добрых поэтов хранят винегрет

Из фурункулов солнца и сопель лазури.

Как со свитою черных коньков я вперед

Мчал тем временем, как под дубиной июлей

В огневые воронки стремглав небосвод

Рушил ультрамарин в грозном блеске и гуле.

Почему ж я тоскую? Иль берег мне мил?

Парапетов Европы фамильная дрема?

Я, что мог лишь томиться, за тысячу миль

Чуя течку слоновью и тягу Мальштрома.

Да, я видел созвездия, чей небосклон

Для скитальцев распахнут, людей обойденных.

Мощь грядущего, птиц золотых миллион,

Здесь ли спишь ты, в ночах ли вот этих бездонных?

Впрочем, будет! По-прежнему солнца горьки,

Исступленны рассветы и луны свирепы, –

Пусть же бури мой кузов дробят на куски,

Распадаются с треском усталые скрепы.

Если в воды Европы я всё же войду,

Ведь они мне покажутся лужей простою, –

Я – бумажный кораблик, – со мной не в ладу

Мальчик, полный печали, на корточках стоя.

Заступитесь, о волны! Мне, в стольких морях

Побывавшему, – мне, пролетавшему в тучах, –

Плыть пристало ль сквозь флаги любительских яхт

Иль под страшными взорами тюрем плавучих?