ОДИНОЧЕСТВО

 

Когда теряет равновесие

твое сознание усталое,

когда ступеньки этой лестницы

уходят из-под ног,

как палуба,

когда плюет на человечество

твое ночное одиночество, –

 

ты можешь

размышлять о вечности

и сомневаться в непорочности

идей, гипотез, восприятия

произведения искусства

и – кстати – самого зачатия

Мадонной сына Иисуса.

 

Но лучше поклоняться данности

с ее глубокими могилами,

которые потом,

за давностью,

покажутся такими милыми.

Да.

          Лучше поклоняться данности

с ее короткими дорогами,

которые потом

до странности

покажутся тебе

широкими,

покажутся большими,

пыльными,

усеянными компромиссами,

покажутся большими крыльями,

покажутся большими птицами.

 

Да. Лучше поклоняться данности

с ее убогими мерилами,

которые потом,

по крайности,

послужат для тебя перилами

(хотя и не особо чистыми),

удерживающими в равновесии

твои хромающие истины

на этой выщербленной лестнице.

1959

 

 

ЧЕРЕЗ ДВА ГОДА

 

Нет, мы не стали глуше или старше,

мы говорим слова свои, как прежде,

и наши пиджаки темны все так же,

и нас не любят женщины все те же.

 

И мы опять играем временами

в больших амфитеатрах одиночеств,

и те же фонари горят над нами,

как восклицательные знаки ночи.

 

Живем прошедшим, словно настоящим,

на будущее время не похожим,

опять не спим и забываем спящих

и так же дело делаем все то же.

 

Храни, о юмор, юношей веселых

в сплошных круговоротах тьмы и света

великими для славы и позора

и добрыми – для суетности века.

1960

 

 

***

 

Воротишься на родину. Ну что ж.

Гляди вокруг, кому еще ты нужен,

кому теперь в друзья ты попадешь.

Воротишься, купи себе на ужин

 

какого-нибудь сладкого вина,

смотри в окно и думай понемногу:

во всем твоя, одна твоя вина.

И хорошо. Спасибо. Слава Богу.

 

Как хорошо, что некого винить,

как хорошо, что ты никем не связан,

как хорошо, что до смерти любить

тебя никто на свете не обязан.

 

Как хорошо, что никогда во тьму

ничья рука тебя не провожала,

как хорошо на свете одному

идти пешком с шумящего вокзала.

 

Как хорошо, на родину спеша,

поймать себя в словах неоткровенных

и вдруг понять, как медленно душа

заботится о новых переменах.

1961

 

 

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ РОМАНС

 

Плывет в тоске необъяснимой

Среди кирпичного надсада

Ночной кораблик негасимый

Из Александровского сада,

ночной фонарик нелюдимый,

на розу желтую похожий,

над головой своих любимых,

у ног прохожих.

 

Плывет в тоске необъяснимой

пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.

В ночной столице фотоснимок

печально сделал иностранец,

и выезжает на Ордынку

такси с больными седоками,

и мертвецы стоят в обнимку

с особняками.

 

Плывет в тоске необъяснимой

певец печальный по столице,

стоит у лавки керосинной

печальный дворник круглолицый,

спешит по улице невзрачной

любовник старый и красивый.

Полночный поезд новобрачный

плывет в тоске необъяснимой.

 

Плывет во мгле замоскворецкой

пловец в несчастие случайный,

блуждает выговор еврейский

на желтой лестнице печальной,

и от любви до невеселья

под Новый год, под воскресенье,

плывет красотка записная,

своей тоски не объясняя.

 

Плывет в глазах холодный вечер,

дрожат снежинки на вагоне,

морозный ветер, бледный ветер

обтянет красные ладони,

и льется мед огней вечерних,

и пахнет сладкою халвою,

ночной пирог несет сочельник

над головою.

 

Твой Новый год по темно-синей

волне средь шума городского

плывет в тоске необъяснимой,

как будто жизнь начнется снова,

как будто будут свет и слава,

удачный день и вдоволь хлеба,

как будто жизнь качнется вправо,

качнувшись влево.

1961

 

***

 

…Мой голос, торопливый и неясный,

тебя встревожит горечью напрасной,

и над моей ухмылкою усталой

ты склонишься с печалью запоздалой,

и, может быть, забыв про все на свете,

в иной стране – прости! – в ином столетье

ты имя вдруг мое шепнешь беззлобно,

и я в могиле торопливо вздрогну.

 

 

СТАНСЫ

 

Ни страны, ни погоста

не хочу выбирать.

На Васильевский остров

я приду умирать.

Твой фасад темно-синий

я впотьмах не найду,

между выцветших линий

на асфальт упаду.

 

И душа неустанно

поспешая во тьму,

промелькнет над мостами

в петербургском дыму,

и апрельская морось,

под затылком снежок,

и услышу я голос:

– до свиданья, дружок.

 

И увижу две жизни

далеко за рекой,

к равнодушной отчизне

прижимаясь щекой,

– словно девочки-сестры

из непрожитых лет,

выбегая на остров,

машут мальчику вслед.

1962

 

 

СТАНСЫ ГОРОДУ

 

Да не будет дано

умереть мне вдали от тебя,

в голубиных горах,

кривоногому мальчику вторя.

Да не будет дано

и тебе, облака торопя,

в темноте увидать

мои слезы и жалкое горе.

 

Пусть меня отпоет

хор воды и небес, и гранит

пусть обнимет меня,

пусть поглотит,

сей шаг вспоминая,

пусть меня отпоет

пусть меня, беглеца, осенит

белой ночью твоя

неподвижная слава земная.

 

Все умолкнет вокруг.

Только черный буксир закричит

посредине реки,

исступленно борясь с темнотою,

и летящая ночь

эту бедную жизнь обручит

с красотою твоей

и с посмертной моей правотою.

 

 

***

 

Я обнял эти плечи и взглянул

на то, что оказалось за спиною,

и увидал, что выдвинутый стул

сливался с освещенною стеною.

 

Был в лампочке повышенный накал,

невыгодный для мебели истертой,

и потому диван в углу сверкал

коричневою кожей, словно желтой.

Стол пустовал. Поблескивал паркет.

Темнела печка. В раме запыленной

застыл пейзаж. И лишь один буфет

казался мне тогда одушевленным.

 

Но мотылек по комнате кружил,

и он мой взгляд с недвижимости сдвинул.

И если призрак здесь когда-то жил,

то он покинул этот дом. Покинул.

1962

 

 

Романс для КРЫСОЛОВА и ХОРА

 

Шум шагов,

шум шагов,

бой часов,

          снег летит,

          снег летит

          на карниз.

Если слы-

шишь приглу-

шенный зов,

              то спускай-

              ся по ле-

             стнице вниз.

Город спит,

город спит,

спят дворцы,

              снег летит

              вдоль ночных

              фо-нарей,

город спит,

город спит,

спят отцы,

              обхватив

              животы

              матерей.

В этот час,

в этот час,

в этот миг

                 над карни-

                 зами кру-

                 жится снег,

в этот час

мы ухо-

дим от них,

                   в этот час

                   мы ухо-

                  дим навек.

 

Нас ведет КРЫСОЛОВ! КРЫСОЛОВ!

вдоль па-не-лей и цин-ковых крыш,

и звенит и летит из углов

СВЕТЛЫЙ ХОР ВОЗВРАТИВШИХСЯ КРЫС.

 

Вечный мальчик,

молодчик,

юнец,

                    вечный мальчик,

                    любовник,

                    дружок,

обер-нись,

огля-нись,

наконец,

                   как вита-

                   ет над на-

                  ми снежок.

За спи-ной

полусвет,

полумрак,

                    только пят-

                   нышки, пят-

                   нышки глаз,

кто б ты ни

был – подлец

иль дурак,

                   все равно

                   здесь не вспом-

                   нят о нас!

Так за флей-

той настой-

чивей мчись,

                  снег следы

                  за-метет,

                  за-несет,

от безумья

забвеньем

лечись!

                 От забвенья

                 безумье

                 спасет.

Так спас–

бо тебе,

Крысолов,

                  на чужби-

                  не отцы

                  голосят,

так спаси-

бо за слав-

ный улов,

                      никаких

                      возвращений

                      назад.

 

Как он выглядит – брит или лыс,

наплевать на при-ческу и вид,

но СЧАСТЛИВОЕ ПЕНИЕ КРЫС

как всегда над Россией звенит!

 

Вот и жизнь,

вот и жизнь

пронеслась,

                 вот и город

                заснежен

                и мглист,

только пом-

нишь безум-

ную власть

                  и безум-

                  ный уве-

                  ренный свист.

 

Ты запомни лишь несколько слов:

нас ведет от зари до зари,

нас ведет КРЫСОЛОВ, КРЫСОЛОВ!

нас ведет КРЫСОЛОВ –

повтори.

1962

 

Иосиф Бродский. Стихи 1968-1980 годов