Так министр военного правительства сражающейся Великобритании лорд Бивербрук в сердцах отреагировал на то, когда узнал, что Палата представителей американского Конгресса продлила закон о выборочной (по жребию) воинской повинности в августе 1941 года (за четыре месяца до Перл-Харбора) большинством всего в один голос [203 против 202]: «Гитлер не пугал нас больше, чем ваша Палата представителей»…

Вице-президент США Генри Уоллес, 1942 год:

«После прошлой мировой войны народу США была предоставлена возможность взять на себя долю ответственности за сохранение всеобщего мира. …Народ США отказался от такой возможности… Мы были слепы к тому, что составляло наш собственный бесспорный интерес.

Наши лидеры и огромное большинство нашего народа в годы после первой мировой войны намеренно вернулись к провинциальной политике, характерной для прежних времен… В настоящее время… мы пожинаем горькие плоды нашей собственной близорукости»

     Меня назвали в честь деда.

     Мой дед, Владимир Яковлев, был убийца, кровавый палач, чекист. Среди многих его жертв были и его собственные родители. Своего отца дед расстрелял за спекуляцию. Его мать, моя прабабушка, узнав об этом, повесилась.

     Мои самые счастливые детские воспоминания связаны со старой, просторной квартирой на Новокузецкой, которой в нашей семье очень гордились. Эта квартира, как я узнал позже, была не куплена и не построена, а реквизирована — то есть силой отобрана — у богатой замоскворецкой купеческой семьи.

     Я помню старый резной буфет, в который я лазал за вареньем. И большой уютный диван, на котором мы с бабушкой по вечерам, укутавшись пледом, читали сказки. И два огромных кожаных кресла, которыми, по семейной традиции, пользовались только для самых важных разговоров.

     Как я узнал позже, моя бабушка, которую я очень любил, большую часть жизни успешно проработала профессиональным агентом-провокатором. Урожденная дворянка, она пользовалась своим происхождением, чтобы налаживать связи и провоцировать знакомых на откровенность. По результатам бесед писала служебные донесения.

     Диван, на котором я слушал сказки, и кресла, и буфет, и всю остальную мебель в квартире дед с бабушкой не покупали. Они просто выбрали их для себя на специальном складе, куда доставлялось имущество из квартир расстрелянных москвичей. С этого склада чекисты бесплатно обставляли свои квартиры.

     Под тонкой пленкой неведения, мои счастливые детские воспоминания пропитаны духом грабежей, убийств, насилия и предательства. Пропитаны кровью. Да что я один такой?

     Мы все, выросшие в России — внуки жертв и палачей. Все абсолютно, все без исключения. В вашей семье не было жертв? Значит были палачи. Не было палачей? Значит были жертвы. Не было ни жертв, ни палачей? Значит есть тайны. Даже не сомневайтесь!

     Оценивая масштаб трагедий российского прошлого мы обычно считаем погибших. Но ведь для того, чтобы оценить масштаб влияния этих трагедий на психику будущих поколений, считать нужно не погибших, а — выживших. Погибшие — погибли. Выжившие — стали нашими родителями и родителями наших родителей.

     Выжившие — это овдовевшие, осиротевшие, потерявшие любимых, сосланные, раскулаченные, изгнанные из страны, убивавшие ради собственного спасения, ради идеи или ради побед, преданные и предавшие, разоренные, продавшие совесть, превращенных в палачей, пытанные и пытавшие, изнасилованные, изувеченные, ограбленные, вынужденные доносить, спившиеся от беспросветного горя, чувства вины или потерянной веры, униженные, прошедшие смертный голод, плен, оккупацию, лагеря.

     Погибших — десятки миллионов. Выживших — сотни миллионов. Сотни миллионов тех, кто передал свой страх, свою боль, свое ощущение постоянной угрозы, исходящей от внешнего мира — детям, которые, в свою очередь, добавив к этой боли собственные страдания, передали этот страх нам нам.

     Просто статистически сегодня в России — нет ни одной семьи, которая так или иначе не несла бы на себе тяжелейших последствий беспрецедентных по своим масштабам зверств, продолжавшийся в стране в течение столетия. Задумывались ли вы когда-нибудь о том, до какой степени этот жизненный опыт трех подряд поколений ваших ПРЯМЫХ предков влияет на ваше личное, сегодняшнее восприятие мира? Вашу жену? Ваших детей? Если нет, то задумайтесь.

     Мне потребовались годы, на то, чтобы понять историю моей семьи. Но зато теперь я лучше знаю, откуда взялся мой извечный беспричинный страх? Или преувеличенная скрытность. Или абсолютная неспособность доверять и создавать близкие отношения. Или постоянное чувство вины, которое преследует меня с детства, столько, сколько помню себя.

     В школе нам рассказывали о зверствах немецких фашистов. В институте — о бесчинствах китайских хунвейбинов или камбоджийских красных кхмеров. Нам только забыли сказать, что зоной самого страшного в истории человечества, беспрецедентного по масштабам и продолжительности геноцида была не Германия, не Китай и не Камбоджа, а наша собственная страна. И пережили этот ужас самого страшного в истории человечества геноцида не далекие китайцы или корейцы, а три подряд поколения ЛИЧНО ВАШЕЙ семьи.

     Нам часто кажется, что лучший способ защититься от прошлого, это не тревожить его, не копаться в истории семьи, не докапываться до ужасов, случившихся с нашими родными. Нам кажется, что лучше не знать. На самом деле — хуже. Намного.То, чего мы не знаем, продолжает влиять на нас, через детские воспоминания, через взаимоотношения с родителями. Просто, не зная, мы этого влияния не осознаем и поэтому бессильны ему противостоять.

     Самое страшное последствие наследственной травмы — это неспособность ее осознать. И, как следствие — неспособность осознать то, до какой степени эта травма искажает наше сегодняшнее восприятие действительности.

     Неважно, что именно для каждого из нас сегодня является олицетворением этого страха, кого именно каждый из нас сегодня видит в качестве угрозы — Америку, Кремль, Украину, гомосексуалистов или турков, «развратную» Европу, пятую колонну или просто начальника на работе или полицейского у входа в метро.

     Важно — осознаем ли мы, до какой степени наши сегодняшние личные страхи, личное ощущение внешней угрозы — в реальности являются лишь призраками прошлого, существование которого мы так боимся признать?

     В 19-ом, в разруху и голод, мой дед-убийца умирал от чахотки. Спас его от смерти Феликс Дзержинский, который приволок откуда-то, скорее всего с очередного «специального» склада, ящик французских сардин в масле. Дед питался ими месяц и, только благодаря этому, остался жив. Означает ли это, что я своей жизнью обязан Дзержинскому? И, если да, то как с этим жить?

НА ФОТО: Служебное чекистское удостоверение моего деда, которое сохранилось до сих пор. Внимательно прочитайте его текст. Он, по-моему, показательнее всего, что написано в этом посте.

     В годы «застоя» признание права людей на стремление к лучшей жизни проявлялось в терпимости властей к «теневой» экономике, всякого рода нарушениям закона и воровству. Далеко в прошлом остались лагерные сроки «за три колоска» – теперь мелкое (да и крупное – но «по чину!») воровство с родного предприятия стало практически ненаказуемым, и рассматривалось скорее как моральный проступок, чем как преступление (для таких воров придумали даже смягчающее название – «несуны»). Всенародное распространение получил принцип «что охраняешь, то и имеешь» – в такой форме государство неофициально «делилось» с населением «общенародной собственностью».

     Естественно, возможности перераспределения ничейной «общенародной» собственности в свою пользу зависели от места работы и служебного положения, и именно такие возможности, а не официальная зарплата, стали определять выгодность и престижность той или иной профессии [сам Брежнев как-то с наивным цинизмом заметил: «Ну кто же у нас живет на зарплату?»]. В эти годы врачи, инженеры, учителя стали постепенно превращаться чуть ли не в «низшую касту» общества – их доходы не шли ни в какое сравнение с доходами продавцов, поваров, официантов, не говоря уже о такой «элите», как директора магазинов или заведующие складами.

     На улицах советских городов в несметных количествах висели плакаты, прославлявшие труд – «дело чести, доблести и геройства». Однако жизнь воспитывала людей гораздо успешнее, чем официальная пропаганда. Первый же трудовой опыт в любой конторе, на заводе или в колхозе превращал вчерашних школьников  в законченных циников – слишком уж производственная реальность отличалась от всего, что внушала школа, телевидение и газеты. Старшее поколение, еще сохранявшее естественное уважение к труду,  уходило, а те, кто шел ему на смену, трудовым энтузиазмом не отличались.

     Складывалась хорошо памятная людям того поколения картина «застойной» жизни: все работают не перенапрягаясь, получают мизерную зарплату, приносят с работы кто что может – от канцелярских принадлежностей до стройматериалов, нелегально подрабатывают в свободное от госслужбы время или прямо в рабочие часы… Никто не живет в соответствии с законом – и все стараются ладить с начальством (а начальство, «прикрывая» подчиненных, тоже имеет от этого свои выгоды)… Все больше необходимого для жизни исчезает с прилавков – но практически все можно достать «с черного хода» или «по блату»… В общем, всеобщий мир и благодать, круговая порука всеобщей безответственности и безнаказанности.

СТАТУС-КВО — первоначальное положение, то, которое было до изменения. Сохранить статус-кво — значит оставить всё так, как оно есть.

«Мы все будем, кровь на рыле, топать к светлому концу, ты же будешь в Изра`иле трескать, гад, свою мацу?!»