В истории самостоятельной русской мысли есть точка, в которой и с которой все это и началось — 1836 год, журнал «Телескоп», «Философическое письмо» Петра Яковлевича Чаадаева.

Блестящий гусарский офицер, участник битвы при Бородино, ходивший в штыковую атаку под Кульмом, мгновенно подавший в отставку после оскорбления со стороны царя (несмотря на все попытки Александра извиниться), ставший законодателем мод в высшем петербургском свете, бывший «неоспоримо и без всякого сравнения самым видным и самым блистательным из всех молодых людей в Петербурге», сдержанно-скептически относившийся к мечтаниям своих друзей из офицерских тайных обществ, он после длительной поездки по Европе пишет свои знаменитые «Письма о философии истории» в форме посланий знакомой даме. Шесть лет они ходили по рукам в рукописных списках, пока не появились в печати. И тут началась их история, сделавшая Чаадаева так странно, так двусмысленно знаменитым вплоть до сего дня.

Не везло Петру Яковлевичу с признанием в памяти потомков — никаких юбилеев его не отмечали, написано о нем было немного, и читали его немногие, да и то дурно. И это при том, что имя это знали на протяжении двух столетий очень и очень многие (хотя, в основном, по знаменитым стихам к нему Пушкина). Его мысли по поводу истории и будущности России были похожи на склад динамита, о котором все знают, но который положено тихонько обходить стороной — не ровен час, взорвется…

Новое поколение «русских мальчиков» относилось к Чаадаеву восторженно — причем, всё поколение, вне зависимости от направления мыслей, от степени отторжения его взглядов. Но в этом поколении (да и ни в каком другом в будущем) не нашлось никого, кто разделил бы с ним придавивший его тяжкий груз открывшегося ему понимания…

Из «Философических писем»

«Одна из наиболее печальных черт нашей своеобразной цивилизации заключается в том, что мы еще только открываем истины, давно уже ставшие избитыми в других местах и даже среди народов, во многом далеко отставших от нас. Это происходит оттого, что мы никогда не шли об руку с прочими народами; мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человеческого рода; мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, и у нас нет традиций ни того, ни другого. Стоя как бы вне времени, мы не были затронуты всемирным воспитанием человеческого рода».

«Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили. С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей; ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполезную роскошь».

«Речь не о приобретении знаний и не о чтении, не о чем-либо касающемся литературы или науки, а просто о взаимном общении умов, о тех идеях, которые овладевают ребенком в колыбели, окружают его среди детских игр и передаются ему с ласкою матери, которые в виде различных чувств проникают до мозга его костей вместе с воздухом, которым дышит, и создают его нравственное существо еще раньше, чем он вступает в свет и общество. Хотите ли знать, что это за идеи? Это — идеи долга, справедливости, права, порядка. Они родились из самых событий, образовавших там общество. Это и составляет атмосферу Запада; это — больше, нежели история, больше чем психология; это — физиология европейского человека. Чем вы замените это у нас?»